Церковка маленькая, обшита дощечками внахлест, деревянная оградка по пояс, крошечный скверик. Народу намного больше, чем можно - окрестные улицы забиты машинами, люди мельтешат, топчутся, почти всем неуютно, почти все одеты не по сезону, лица напряженные. Один батюшка сияет, как новенький самовар - он назначен недавно, вместо почившего прежнего. Служит с явным удовольствием и не так сокращает, как прежний. Публика, желающая разговеться, мается уже лишний час.
Напротив, через узенькую улочку - модный пивбар, втрое шире и вдвое выше, туда входят подтянутые, со вкусом одетые люди, свободно и весело, скользя взглядами по сумеречным чудакам со свечками.
Пасхальный крестный ход только что возвратился, в дверях толчея. В скверу и вдоль оградки курят бритоголовые жирные личности в трениках, что-то в этом году их особенно много. Двоих из этих занесло в оградку, и они застряли в дверях, как два Вия. Когда народ крестится, они обмахиваются толстыми кулаками. У одного звонит мобила.
- А!? Шо? Да я тут, в цэркви стою. Ахха! Да щаас кулич освячу. Да, щаас вже, быыстра. Лёлик вже там? Ну даввай, ахха.
Женщина в шубке оборачивается и с чувством произносит:
- Братки, ..ля!
Лёлики переглядываются и протискиваются назад, за оградку. Брунгильду на ступеньках храма лучше не дразнить.
Я оглядываюсь в поисках наташ. Но хрен их разберёт, под платочками-то.
Близ аналоя топчется маленький карикатурный еврей. Он привел сюда богато одетую новую жену, а потом его притиснула толпа и стала носить с собой. Жена, привычно толкаясь локтями, ставит свечки туда и сюда, и ещё там. А он мается, озирается кругом и безрезультатно ищет себе достойное мультикультурное занятие. Ему жарко, душно, но развернуться и протискиваться назад, на свежий воздух, совершенно невозможно. Пришлось бы сильно обеспокоить множество очень странных людей по пути. Толпа крестится и притом крепко пахнет дезодорантами из подмышек. Он никнет головой и мутно разглядвает глянцевые носки ботинок. Жена пробивает локтями законное место рядом с мужем:
- Сейчас к тебе подойдут с блюдом, положишь туда денежку!
Она протягивает ему на ладони мелочь, он хватается за пятидесятицентовую монету и его взгляд проясняется. Хорошая штука - этот австралийский пятидесятицентовик. Ценности невеликой, но зато многоугольный, большой и звону от него много; как нарочно сделан для наполнения церковных блюд.
Наконец, все резво перемещаются в пристроечку - там на столах, стульях и подоконниках расставлены куличи. Батюшка щедро брызжет святой водой на куличи и лица; люди щурятся, глубоко вздыхают и скалят зубы. Стоит невнятный гомон, как в первом акте Бориса Годунова. Третий час ночи. Из темного дома, ближнего к храму, выходит сосредоточенно хмурый пожилой мужик с молодой китаянкой, грузят большой картонный ящик в большой автомобиль и уезжают. На крыльце пристройки показывается батюшка и широко улыбаясь, объявляет, -
- Если у вас остались силы, то оставайтесь, проходите в храм, будет литургия!
За ним в разноцветно мигающую церковку бредут пасмурные юные служки в золотых стихарях, лысый хорист - бывший пианист, с неподобающе красивой женой - бывшей актрисой провинциального театра, и два старика с лицами плакатных негодяев. Остальная публика торопливо расползается. Некоторые несут зажженые свечечки. Если глядеть сверху, то похоже, - из горящего гнезда разбегаются светлячки.
