Спустя долгие минуты подъема в тумане нарисовалась будка, в окошечке виднелось румяное лицо. Они все там румяные. От этой будки можно было катиться опять же в три разные стороны, согласно указателям со стрелочками. Но указатели не предупреждали - "налево пойдёш, лыжы потеряеш, направо пойдёш сам сгинеш", а наоборот, заманивали милыми, домашними именами. "Hut run", например. Но я калач тертый, меня за так просто не купишь.
Поинтересовался у, гм, будочника - куда катиться, чтобы веселее было? Тот охотно показал - вот, мол, туда, вокруг будки, и дальше налево, это мол его любимый спуск. "Champaign run". Спасибо, мил человек. Объехал я его будку, набирая скорость, и последнее, что я успел увидеть, осмыслить и запомнить, - загипсованная от запястья до плеча рука будочника. Основательный такой гипс. Дальше все как-то смазанно. Люди куда-то исчезли. Пять минут назад вокруг сновали непальские туристы в дурацких шляпах, сопливые девочки с мороженым и спортивные менеджеры неопределенного возраста - а тут никого. Только ветер воет, ледяная сечка шуршит. Темный лес вокруг - обледенелые эвкалипты, и узкий спуск с волнующими табличками "Danger!" там и сям. Вы видали обледенелые эвкалипты? Ветки с зелеными листьями свисают до земли, и на каждой по сто кило льда с острыми кромками. Въедешь лбом в такую веточку - и кувырк!
Помню точно, что когда я скатывался кубарем до конца этого аттракциона и мог наконец затормозить зубами и ногтями о край скользкого поля, там внизу была совершенно незнакомая местность. Никаких кафе, никаких офисов. Никакой автостоянки. А небольшой такой ледяной пятачок посреди темного леса, верхушки которого тонут в ледяном облаке. И один, почти безлюдный подъемник, управляемый неприветливым, угрюмым детиной. Ещё там была заплаканная девушка, которая только вздрагивала, когда я с ней пытался заговорить, и иногда отвечала невпопад. Этот подъемник затаскивал меня обратно на самую верхушечку, вместе с девушкой. Но румяного калеки на этой верхушке почему-то уже не было, и путь вниз был только один, по тому же самому спуску. На второй раз я потерял из виду и девушку.
На третий или четвертый раз я ощупал себя и решил, что терять уже нечего, и поехал куда-то вбок, между ледяными деревьями, и долго ли, коротко ли, сумел выбраться обратно к людям. И показались они мне милыми и прекрасными, даже жирные тетки, стоически поедающие под шквальным ветром с ледяными иглами жареную картошку, даже дети, кричащие "Вяяяяя! Ихохоооооо!". И познал я скромное обаяние этого довольно бессмысленного мира, и бежал домой, к телевизору. Меня снова пытались поймать сплошным снегопадом и обледенелой дорогой; четыре автомобиля, выехавшие за пять минут до меня, столкнулись и ухнули в сугроб рядочком. Из тумана на дороге возникали два деревенских пролетария в оранжевом и требовали, чтобы все надевали цепи, и не пущали без. Голыми красными руками, по локоть в ледяной грязи, ругаясь на всех языках сразу, я сумел надеть пролетарские цепи на на свой буржуазный автомобиль и, спустя несколько колов времени, вырвался из ледяных объятий природы.
Очень полезно напоминать себе, что хотя городская цивилизация это унылое говно, но за городом начинается совсем несусветная жуть.